24. ФЛАЙЕР

Солнечный свет в лицо.

Я попытался сесть, даже сумел опереться на один локоть. Надо мной мерцала цветная сфера – пурпур, циан, рубины, лазурь, и всю эту удивительную палитру точно мечом пронзал луч солнца, бьющий мне в глаза. Затем он погас, и только тогда мне удалось разглядеть то, что затмевалось его великолепием: я лежал в увенчанном куполом шатре из разноцветного шелка; дверной проем оставался открытым.

Ко мне шел хозяин мамонта. Как и в прошлые наши встречи, он был облачен в шафрановые одежды, а в руках держал эбеновый жезл, слишком легкий, чтобы служить оружием.

– Ты поправился, – объявил он.

– Я бы напрягся и ответил утвердительно, но подобное усилие доконает меня.

Казалось, он улыбнулся моей горькой шутке, хотя эта улыбка была не чем иным, как нервным подергиванием рта.

– Ты должен знать лучше, чем кто-либо иной, что страдания, которые мы испытываем в этой жизни, делают возможными все удачные-преступления и приятные мерзости в предстоящей… Ты, я смотрю, не торопишься с выводами?

Я покачал головой и снова прильнул к подушке. От нее шел слабый запах мускуса.

– Это неплохо, потому что тебе потребуется некоторое время, чтобы сосредоточиться.

– Так говорят твои врачи?

– Я сам себе врач, и это я лечил тебя. Шок – вот в чем была твоя главная проблема. Звучит, как старушечье недомогание, о чем ты наверняка сейчас и подумал. Однако очень многие раненые умирают именно от шока. Если бы все погибшие подобным образом были сейчас живы, я бы с готовностью смирился со смертью тех, кто умер от удара мечом в сердце.

– Когда ты врачевал себя и меня, ты говорил правду? Теперь его улыбка стала шире.

– Я всегда говорю правду. В моем положении мне приходится слишком много говорить, чтобы содержать в порядке большой клубок лжи; разумеется, ты должен понимать, что правда… та мелкая, обыденная правда, о которой судачат фермерши, имеет мало общего с первичной универсальной Правдой, которую ни я, ни ты не в состоянии выразить словами… эта правда более обманчива.

– Перед тем как я потерял сознание, мне показалось, ты назвал себя Автархом.

Он плюхнулся возле меня, как ребенок, и при соприкосновении его тела с ворсистым ковром раздался отчетливый шлепок.

– Да, назвал. Так оно и есть. Ты изумлен?

– Я был бы изумлен еще больше, – ответил я, – если б не помнил тебя так живо по нашей встрече в Лазурном Доме.

(Портик, покрытый снегом, толстым слоем снега, заглушающим наши шаги, возник в шелковом шатре словно призрак. Когда взгляд голубых глаз Автарха встретился с моим взглядом, я почувствовал, что рядом со мной в снегу стоит Рощ и оба мы одеты в незнакомые, не слишком хорошо сидящие костюмы. А внутри какая-то женщина, не Текла, но преобразившаяся в Теклу, как мне потом предстояло изобразить Месхию, первого человека. Кто знает, до какой степени актер проникается духом человека, которого он изображает на сцене? Играя Помощника, я не испытывал ничего особенного, ибо практически не отличался от того, кем я был – или только полагал, что был, – в своей жизни; но в образе Месхии мне в голову лезли мысли, которые никогда бы не возникли в другой ситуации, мысли, чуждые как Северьяну, так и Текле, мысли о начале всего сущего и об утрате мира.)– Вспомни, я никогда не говорил тебе, что я только Автарх. – Когда я встретил тебя в Обители Абсолюта, ты выглядел как мелкий придворный чиновник. Правда, сам ты никогда не представлялся чиновником, и, в сущности, я и тогда знал, кто ты на самом деле. Но ведь именно ты дал деньги доктору Талосу, не правда ли?

– Могу признаться в этом, не краснея. Это совершенная правда. Я действительно занимаю несколько незначительных постов при моем дворе… Почему бы и нет? В моей власти назначать таких чиновников, могу и себя назначить. Видишь ли, непосредственный приказ Автарха – это иногда слишком тяжелое орудие. Ты же никогда бы не стал пробовать отрезать нос тем большим мечом палача, который ты прежде носил с собой. Когда требуется указ Автарха, а когда и письмо от третьего казначея – всему свое время. Я же и тот и другой, и ими дело не ограничивается.

– А в том доме в квартале Мучительных Страстей…

– Ко всему прочему, я преступник… как и ты. Нет предела человеческой глупости. Говорят, даже космос ограничен собственной курватурой, но глупость продолжается и за пределами бесконечности. Я, который всегда считал себя если не по-настоящему умным, то хотя бы предусмотрительным и быстро усваивающим простые формы, я, не сомневавшийся в своей практичности и дальновидности, когда странствовал вместе с Ионой и Доркас, никогда прежде не связывал положение Автарха на самой вершине структуры законопорядка с его несомненной осведомленностью, что я проник в Обитель Абсолюта в качестве агента Водалуса. В этот миг я бы вскочил и бежал из шатра без оглядки, если б только мог, но мои ноги – они были как ватные!

– Все мы – преступники, все, кто обязан насаждать закон. По крайней мере, так должно быть. Думаешь, твои братья по гильдии обошлись бы с тобой так же сурово – мой агент сообщает, что многие из них желали тебе смерти, – если бы они сами были виновны в чем-то аналогичном? Ты представлял для них опасность, пока не подвергся страшному наказанию, ибо в противном случае однажды они сами испытали бы искушение. Судья или тюремщик, не имеющий на совести никаких преступлений, – это монстр, то присваивающий прощение, принадлежащее исключительно Предвечному, то напускающий на себя смертельную строгость, которая не принадлежит никому и ничему.

Поэтому я стал преступником. Преступления, связанные с насилием, оскорбляли мое человеколюбие, а для воровства мне недоставало ловкости рук и быстроты мыслей. После недолгого периода проб и ошибок – полагаю, примерно в год твоего рождения – я нашел свое истинное призвание. Эта профессия отвечает определенным эмоциональным потребностям, которые я нынче не могу удовлетворить иным образом… к тому же я действительно знаком с человеческой натурой. Я знаю, когда следует предложить взятку и сколько именно дать и, что самое важное, когда не следует этого делать. Я знаю, как следует относиться к работающим на меня девушкам, чтобы они были вполне довольны своей карьерой, но не слишком удовлетворены своей судьбой… Конечно, они хайбиты, выросшие из телесных клеток экзультанток, чтобы обмен крови продлевал молодость последним. Я знаю, как заставить моих клиентов почувствовать, что встречи, которые я организую, есть уникальное переживание, а не что-то среднее между слезливой романтикой и рукоблудием. Ты же ощутил уникальность пережитого, не правда ли?

– Мы тоже называем их так, – откликнулся я. – Клиентами. – Его интонация интересовала меня не меньше, чем слова. Он был счастлив, думаю, счастлив больше, чем во время наших предыдущих встреч, и речь его удивительно напоминала пение дрозда. Похоже, он и сам об этом догадывался, ибо задирал голову и вытягивал шею, а буквы «р» в словах «организую» и «романтика» разливались трелью на солнечном свете.

– В этом есть и своя польза. Я не теряю контакта с низами населения, поэтому знаю, насколько добросовестно собирают налоги, считают ли эти обложения справедливыми, какие общественные элементы возвышаются, а какие опускаются на дно.

Я чувствовал, что он обращается ко мне, но не понимал смысла его слов.

– Те женщины при дворе, – сказал я, – почему ты не взял себе в помощь настоящих? Одна из них выдавала себя за Теклу, когда настоящая Текла томилась в темнице под нашей башней.

Он посмотрел на меня так, будто я сморозил глупость. Впрочем, так оно и было.

– Потому что я не мог доверять им. Подобные занятия должны оставаться в тайне… Подумай, какие возможности предоставляются для убийц. Ты же не думаешь, что, если все эти расфуфыренные персоны из древних родов так низко кланяются в моем присутствии, угодливо улыбаются, шепотом отпускают осторожные шутки и делают непристойные предложения, они хранят мне хоть каплю верности? Сам убедишься в обратном. При дворе я могу доверять очень немногим, и, уж конечно, не экзультантам.